Вход пользователей
Пользователь:

Пароль:

Чужой компьютер

Забыли пароль?

Регистрация
Меню
Разделы

Реклама











Сейчас с нами
348 пользователей онлайн

За сегодня: 0

Уникальных пользователей за последние сутки: 11343

vlad, далее...
Счетчики

Top.Mail.Ru
Реклама




Чтиво : Свой адрес есть у каждого
Автор: calipso в 07/01/2020 07:00:00 (466 прочтений)


Сначала появляется память, а потом — человек. Если у тебя нет воспоминаний, ты не станешь самим собой, не успеешь родиться. В моих самых ранних воспоминаниях нет людей. Ни папы, ни мамы, ни бабушки с дедушкой, а ведь мы жили вместе. Важны были не люди, а их качества. Например, теплота маминых рук. Папино ускорение — он никогда не стоял на месте. Ребенок, как рептилия, — видит тепло и движение. Или это рептилии застряли на стадии детского деления мира на теплое и холодное? На неподвижное и бегущее?

Далее...



Улица Будапештская дом восемь, квартира двести пять. Мой первый адрес. Какой бывший ребенок не помнит свой первый адрес? Есть ли вообще такие? Знакомая старуха-понтийка, говорившая по-русски лет до шести, основательно разрушенная Альцгеймером, не узнававшая детей, не помнящая внуков, не понявшая смерти мужа, повторяла как мантру одну и ту же фразу: «Сочи. Мало-Приреченская, дом 43». Ее первый адрес.




Игрушки запомнились подробнее родителей. Главный фаворит— «дусь кем» (страус эму в приблизительной детской артикуляции). Пластмассово-синий советский страус с белыми ногами и длинной шеей, которые потом раздельно валялись на даче — рука не поднималась выбросить даже часть любимого друга. И еще кукла в красном платье в белый горох, платиновая блондинка с длинными волосами и шикарным по советским временам именем Кристина.

Первое, что я помню — утренний, жестокий, как все молодое, луч солнца. Он оглушил меня, пролившись сквозь деревянное решетье кроватки. Я болела ветрянкой, спросонья задела ветряночный прыщ, разревелась, прибежала мама. И вот — анальгин, работающий только в детстве: она меня пожалела, обняла — сразу перестало болеть. К сожалению, у этого эффективного обезболивающего срок годности обидно краткосрочен: он ограничен даже не детством, а только младенчеством.

Постепенно картина мира усложнялась. Распространилась местами, цветами и запахом: добавились голубые пролеты парадной, пахнущие хлоркой и солнечным светом. Стеклянная входная дверь вела во внешний мир. Он начинался со скамейки, окропленной дырявой тенью чахлой купчинской сирени. Там заседали соседи — толстая Юля и супруги-пьяницы Снежки. По неписаному, но непреложному кодексу советского общежития требовалось здороваться с ними, сочиняя на ходу любую, пусть недостоверную улыбку. И — бегом на свободу. На детскую площадку. К сине-красной проволочной ракете, в открытый космос.

Мы жили на седьмом этаже, поэтому площадок в моих воспоминаниях две: одна размером с ноготок, какой я ее видела из окна. Вторая, с высоты моего роста бескрайняя, как блаженные поля шанз-элизе, усыпанная блестящим розовато-желтым песком, окруженная кустами шиповника, непролазными, колючими, точно заросли из сказки про спящую красавицу. В июне они покрывались северными розами с прозрачными жидко-розовыми лепестками, преодолевавшими недлинную реинкарнацию в крутые оранжевые ягоды: снаружи гладкие, с пушистыми колючками внутри. Ягоды были жесткие, еле сладкие, мы клали их в рот без аппетита, с любопытством и ожиданием, превосходящими последующее впечатление, — такое бывает бывает у неофитов с причастием.

Мирная размазанная сепия детской поликлиники, маленький, серый в крапинку домик — лаборатория, где «сдают на анализ», будка телефона-автомата — границы ойкумены. Двушки не было, да и звонить-то — кому? А звонить почему-то хотелось. Я тянулась к тяжелой холодной трубке, бесплатно набирала «ноль восемь», точное время. Ледяной женский голос укоризненно выговаривал: «Московское время. Шестнадцать часов ( и — незабвенная, хрустальная, непорожняя, как гроб мертвой царевны, пауза!) семь минут».




Окна комнаты выходили на восток. Каждое утро меня будил вышеупомянутый солнечный луч,— резкий и горячий, как пощечина. Добросовестно залитая светом распашонка выглядела просторной. Приземистый польский сервант танцевал глянцевыми ножками замысловатую куранту в столбах утренней золотой пыли. Бабушка варила на кухне кашу. Блаженную буколику разбавляли приключения: например, приходила утренне-свежеподдатая мадам Снежок. Алкоголик пьет один, это факт, но быть один не может никто, даже алкоголик.

В какой-то раз она забыла ключ от дома, Снежок был на работе. Попросилась перелезть с нашего балкона на свой. Проще было уступить — не каждый же день вызывать милицию, а впрочем, все обошлось: Снежок,бестелесная, как аскет, гибкая, как гуттаперчевый мальчик, перебралась в свою грустную гавань, заставленную водочными бутылками.

Большой мир традиционно разворачивался направо и налево, как у русского богатыря, для которого не существует движения прямо. Налево — пешком к универсаму. Светлые верхние полки были заставлены бесконечными макаронами «ракушки», нижние — влажными бело-красно-синими треугольниками с молоком. Картошка, вся в испарине, устало валилась из черного подвального аида. Ванильно-молочный коктейль на выходе в кафетерии — награда за терпение.

Направо ездил троллейбус, музыкальный и подвывающий, крупный расстроенный струнный инструмент. Однажды папа решил повезти меня смотреть стерео-кино. Подъехал троллейбус, я скользнула внутрь, машина тронулась, а папа остался на остановке. Он-то ждал 74-й автобус — прямой телепорт до Невского.

Папа был быстр и импульсивен, он никак не ожидал, что кто-то в этом мире может оказаться быстрее и импульсивнее него. Пока он сходил с ума, не зная, что делать, я спокойно ехала, трясясь и подпрыгивая на задней площадке.

Папа еле дождался следующего троллейбуса, выпрыгивал и вскакивал назад на каждой остановке, хватаясь за сердце, надеясь, что у меня хватит ума выйти и справедливо не доверяя надежде. Встретились мы у метро «Электросила», где я наконец потеряла к поездке интерес. И хоть в кино мы тогда так и не попали, но — думаю я сейчас — неизвестно, остались бы воспоминания о нем такими же стерео-глубокими, как о первом самостоятельном путешествии.




Чтобы вызвать меня с прогулки, домашние кричали в форточку: «Катя, домой!» Я поднималась пешком, потому что для лифта была слишком легка. Он не распознавал во мне человека: закрывал двери и гасил свет. Приходилось смиренно ждать в электрической темноте, пока меня кто-то не вызовет. Ходить пешком было весело: спелые пчелиные соты почтовых ящиков выдавали вкусно пахнущую типографским дымком нечитанную газету, чье-то письмо, измаранное штемпелями, или блестящий журнал с тонкими влажными страницами.

Время измеряется временем. С годами мой дом осел, устал, сгорбился. Площадка уменьшилась до игрушечного размера. Когда я пришла туда взрослой,то почувствовала себя Гулливером. Даже кусты шиповника казались не живыми, а пластмассовыми, и я уже не замечала, как они шевелятся от ветра.

Стеклянную дверь еще в девяностые забили фанерой, в нулевые поменяли на железную с кодовым замком. Снежки умерли, толстая Юля в перестройку похудела, и очень этим гордилась; скамейка опустела навсегда. Остальные соседи разъехались, никого знакомого не осталось на той планете.

Человек прочнее. Он оседает в вещах, пейзажах, текстах, музыке. И в адресах. Потом с помощью памяти воспроизводит себя из этого разнородного добра, как феникс из пепла. Душа состоит из того, что любишь. И, кстати, потерять ее нельзя: даже если ты ничего не помнишь, что-то, что сильнее памяти, приведет тебя на Будапештскую, дом восемь, Мало-Приреченскую, сорок три. Никто не заблудится, понимаете? Потому что свой адрес есть у каждого.

nashideti.site

0
Seti
 SETI.ee ()
Вконтакте
 ВКонтакте (0)
Facebook
 Facebook (0)
Мировые новости