Вспоминая Победу, мы всегда вспоминаем Блокаду. Кто-то спросит: а разве есть еще что-то, не прозвучавшее? Да, есть. И будет всегда. Публикуем невероятный рассказ Веры Викторовны Соминой. Ее история – это история ее семьи, нашей Победы и великой страны.

Далее...



Самое страшное воспоминание

Уже после войны журналист спросил мою бабушку: «Какое у вас самое страшное воспоминание о Блокаде?» Я думала, она скажет про смерть сына. А она вдруг сказала: «Я получила хлеб по карточкам и делила его на мелкие порции, чтобы чаще держать его во рту. И вот моя внучка, которой было три-четыре года, подошла к столу, дисциплинированно, строго показала на одну такую горку, и спросила: «Это – мой паек?» И начала есть. Самое страшное, что я видела в своей жизни – это ребенок, который берет только свою норму и ест только то, на что он имеет право».



Потом уже мама рассказывала мне, что видела, как бабушка подкладывает мне часть хлеба из своего пайка. Мама говорила: «Нужно было и мне отдать тебе кусочек, но я этого не могла. А бабушка – могла».

Начало

Я родилась в 1939 году в Ленинграде. Мать и отец – студенты исторического факультета Университета. Мы жили вместе с мамиными родителями и ее младшим братом Володей, очень любимым и очень важным человеком в моей жизни. Когда началась война, мужчины ушли на фронт добровольцами, дома остались только я, мама и бабушка.

Голодать начали сразу. В семье никогда не было никаких запасов. Бабушка стала менять вещи, и у нас были две карточки, по которым выдавали мизерные порции хлеба. Я помню, что много лет спустя я спрашивала бабушку: «Почему все говорят про столярный клей, мы же не ели столярный клей?» Она сказала: «Не ели, потому что его не было у нас».


Вера Сомина
Бомбежка, детдом, спасение

Я до сих пор с ужасом слышу звук сирены, а вот самой бомбежки я маленькая не боялась ни секунды. Такие же бесстрашные были мама и бабушка, мы никогда не спускались в бомбоубежище. Однажды в увольнение пришел мой дядя Володя и началась воздушная тревога. Увидев, что мы никуда не собираемся, он взял меня на руки: «А ну, марш все в бомбоубежище! Что вы делаете? Сами такие и у вас ребенок такой». Мама сказала: «Интересно, если бы ты на фронте так боялся бомбежки!» – «На фронте я вооружен, я с ними воюю, а вы что? Быстро идите».

Это был единственный случай, когда мы спустились, – и в тот же день бомба попала в нашу комнату. Это было чудо – Володя пришел и нас спас. После того, как квартиру разбомбили и у бабушки вытащили продуктовые карточки, начался уже очень сильный голод, дистрофия. Бабушку забрали в госпиталь, она умирала. Дяде Володе передали, чтобы он пришел попрощаться. И он пришел. Он потом рассказывал, что это было жуткое зрелище: стена, у которой бабушка, его мама, лежала, была почти полностью покрыта льдом. Бабушка уже ничего не понимала, ничего не видела. И он стал с ней прощаться и заплакал, встал на колени, целовал руки. И она пришла в себя. И не умерла.

Бабушка еще лежала в больнице, когда мама почувствовала, что тоже сдает. Нужно было куда-то пристроить меня. Она отправилась на улицу Марата к друзьям, у которых, она знала, не такая тяжелая ситуация. Но там сказали, что не могут взять на себя ответственность, не могут оставить ребенка. И мы вернулись домой. Только вошли в парадную, как мама упала. Для меня это было такое потрясение, что с того момента все события я помню очень отчетливо. Мне было почти 3 года. Тут же появились люди, среди них военный, маму положили на носилки и унесли. А этот военный взял меня на руки и отнес в детский дом.

Я очень хорошо помню эту первую ночь. В то время в Ленинграде на улице стояла страшная темень. И в детском доме было темно. Меня проводили в какую-то большую комнату и сказали: «Ты не бойся, здесь много детей, вот на кроватках все спят. А для твоей кровати места нет, только под столом». Я помню эту ночь под столом. И этот жуткий холод, он у меня сидит где-то глубоко и не проходит до сих пор. Голод я почему-то не помню, только бесконечный холод.

Потом через какое-то время бабушка вышла из госпиталя и нашла меня. Вид у нее был ужасный: седые волосы, костыли, распухшее лицо. Почти все люди от дистрофии не худели, а распухали. Очень немногие были такие ходячие скелеты. И вот она жутко-жутко старой такой пришла, а ведь ей было не многим больше 40 лет. Но я была счастлива, и мы с ней побрели домой... Брести – так ленинградская поэтесса Ольга Берггольц говорила всегда о себе, она "добрела" куда-то, не дошла. Это была особенная блокадная походка, стариковская, шаркающая.

Гибель Володи

Володя погиб в 1944 году в январе. Бабушка была уверена, что это произошло 15 января в ее день рождения, и скорее всего, так оно и было. Он повел солдат на высоту, с которой немцы вели корректировку огня на город. И все потом помнили, что после 15 января замолчали орудия, в Ленинграде стало тихо. Бомбежки еще были, а вот обстрелов уже нет.

Горе в семье было таким, что не отмечали снятие Блокады 27 января, и больше никогда не отмечали бабушкин день рождения. Впрочем, день снятия Блокады в Ленинграде не отмечали очень долго, до самой Перестройки.


Владимир Нонин
В связи с Володиной смертью произошло два важных для моей жизни события. У мамы почему-то был ужас перед тем, что Володя не дожил до своего двадцатилетия, что он такой юный, такой смелый погиб, и никто не будет о нем помнить, не будет о нем плакать, кроме нас. Она сказала об этом политруку Володи, с которым общалась. Он ответил: «Мы тоже думали об этом, надо, чтобы кто-то написал о Володе. Найди хорошего журналиста». Мама сказала: «Никаких журналистов я не знаю, я знаю только поэта Ольгу Берггольц, которая говорит по радио». Все знали ее голос, ее стихи, она, как сейчас бы сказали, была культовой фигурой в Ленинграде. Политрук сказал: «Ну она не станет писать, но ты попробуй». Они написали обращение от 45-ой дивизии, мама взяла его и пошла к Берггольц, узнала адрес.


Ленинградский поэт Ольга Берггольц, 1941
Ольга Федоровна спросила: «Чего вы, девочка, хотите?» Мама рассказала. Та ответила: «Нет-нет, что вы! И потом, я же его не знала! Мой муж умер в начале 42 года, и я о нем до сих пор ничего, ни одной строчки о его смерти не написала!» И попросила: «Ну, покажите мне его фотографию». И мама ей показала...

Вот что пишет Ольга Федоровна в поэме "Памяти защитников":

Стараясь быть суровой, как большие,

Она портрет из сумочки достала:

— Вот мальчик наш,

Мой младший брат Володя... —

И я безмолвно ахнула: с портрета

Глядели на меня твои глаза.

Не те, уже обугленные смертью,

Не те, безумья полные и муки,

Но те, которыми глядел мне в сердце

В дни юности, тринадцать лет назад.

Она посмотрела на эту фотографию и сказала: «Вы не понимаете, что вы мне предлагаете. Ведь это глаза моего мужа». У нее всегда на столе стояла эта фотография, и я действительно видела, что у них одни глаза. Они были люди из разных слоев, разных семей, просто непонятно, как, но человеческая общность безгранична...

Она не знала этого, конечно.

Она просила только: — Напишите

Не для того, чтобы его прославить,

Но чтоб над ним могли чужие плакать

со мной и мамой — точно о родном...

Она, чужая девочка, не знала,

какое сердцу предложила бремя, –

ведь до сих пор еще за это время

я реквием тебе — тебе! — не написала...

У поэмы есть сноска: «Написана по просьбе ленинградской девушки Нины Нониной о брате ее, двадцатилетнем гвардейце Владимире Нонине, павшем смертью храбрых в январе 1944 года».

На первом издании поэмы «Памяти защитников» Ольга Федоровна сделала надпись: «Нине Нониной, страшной и прекрасной музе моей».

goodhouse.ru