Здесь ходят по городу в домашних тапочках и вдоль шоссе пасутся лохматые коровы – когда животные лениво переходят дорогу, водители не гудят, не ругаются, а притормаживают и терпеливо ждут. Здесь, где еще и недели не прошло после захвата заложников на соседней улице, поздно вечером впустят ночевать незнакомого человека, оставят незапертой дверь, чтобы гостю было удобно, не задумываясь предложат самую большую и удобную хозяйскую кровать, а сами примостятся на диванчике. Здесь принято помогать соседям и друзьям, особенно когда они теряют близких – только что делать, когда похороны в стольких семьях. «Я в три семьи сходила, отнесла по сто рублей, – вздыхает наша хозяйка Фатима – но больше не могу». далее...





Здесь очень красивые дети – с большими, проницательными глазами. Фотографии улыбающихся большеглазых детей развешаны у входа в местный дворец культуры, с подписями – «разыскивается», «пропала», «помогите найти». Кто-то утешается, что хоть и раненый, хоть и перепуганный, но хотя бы один ребенок из троих жив; кто-то – что хотя бы нашел тело, смог похоронить; те, кто ничего не может найти, утешаются невероятными слухами – дети не пропали, их увезли и предложат выкуп.

Слухов вообще много. Говорят, девочек насиловали и отрезали соски, и даже сняли на видео, только людям этого не покажут. Говорят, находили тела детей по дороге к ингушской границе. Говорят, Мадинка видела в ночь на первое сентября сон, утром тетке рассказала, это весь Беслан знает – пришла к ней во сне мать и говорит: я тебя возьму в школу и сама буду тебя учить. А мать ее, учительница, умерла два года назад. На могиле Мадины даты рождения и смерти одинаковые – 3 сентября. С разницей в одиннадцать лет.



При первом взгляде на здание школы № 1 появляется только одна мысль: это – война. Дорога к школе усеяна
гильзами. Стены выщерблены пулями и осколками снарядов. В каждом кабинете школы в полу – дыры от гранат: так разминировали школу – швыряли гранату в каждую комнату, чтобы не наступить на растяжку. Делалось это ночью, и в еще не оправившемся от ужаса городе до утра дребезжали стекла.



Теперь я знаю, какие следы оставляют пули на кирпиче, дереве, металле, бумаге. Точнее, на книгах – боевики закладывали учебниками оконные проемы, защищаясь от пуль спецназа.



Внутри здания стены выглядят еще хуже, под ногами хрустит присыпанное измельченной штукатуркой стекло. «Здесь весь пол в крови был, - говорит нам седой человек с покрасневшими глазами. - Только пылью все засыпало». Он представляется – Олег. Олег на днях похоронил дочь, но не нашел пока тело племянницы. Крис, журналист из Великобритании, взявший меня переводчиком, начинает заинтересованно разгребать пыль носком ботинка в надежде увидеть следы кровавой лужи. Мне же хватает и пятен крови на стенах, батареях, дверях, брызг на тетрадках и классных журналах.



В одном месте в коридоре стены особенно густо покрыты копотью и засохшей кровью –здесь был взрыв. Крис задирает голову и изучает обуглившиеся ошметки на потолке. «Кажется, это кусочки человека» - констатирует он. Запах стоит нехороший. В школе вообще много нехороших запахов, и лучше не задумываться об их происхождении.



В школе тихо. Иногда разносятся стоны – это воют женщины, потерявшие детей – чаще всего на втором этаже, где мужчин расстреливали, а трупы выбрасывали из окон. С подоконника кровь лилась рекой – в крови вся стена.

Две женщины идут к комнате обнявшись. Одна, с широко раскрытыми, безумными зелеными глазами, стонет: «Вы не знаете, где их расстреливали? Где?» Достает из-под кофты две фотографии
молодого, красивого – как все местные – парня: «Один сыночек у меня был… больше никого не осталось…» Ее спутница тоже начинает всхлипывать, ведет ее дальше.



Высокая старуха рыдает, обнимая разношенный мужской ботинок, не в силах что-то выговорить. С ней тоже подруга, она объясняет прибалтийской журналистке: «Аза ботинок сына нашла».

Ботинки, босоножки, сандалии, туфельки, кроссовки. Пиджаки, пенсионные карточки, тетрадки, рисунки, фотографии, сумочки. Все это лежит на подоконниках, на столах, на стульях, вперемешку с цветами, но с каждым днем вещей все меньше – родственники погибших разбирают по домам последние оставшиеся на память вещи.



Одна из женщин ходит и собирает классные журналы и учебные пособия, поднимает окровавленный бинт: «Музей будут делать». Она тоже преподавала в школе, но первого сентября на занятия не пошла – у нее умер отец и они с матерью, завучем, остались дома. «Моя подруга тоже здесь русский язык преподавала, была в заложниках. Когда нам сказали для музея вещи собрать, пришлось мне идти – она в шоке, боится идти сюда».



По всей школе рядом с цветами стоят двухлитровые бутылки воды, лимонада, «Фанты», «Кока-колы». Умирающие дети просили воды – пусть попьют хотя бы в загробном мире. Детям, проведшим последние часы в страхе, измученным жаждой и голодом, принесли лучшее – печенье, конфеты, фрукты, арбуз – согласно древним осетинским обычаям. В одной комнате на подоконнике и стульях сложены сгоревшие сигареты – все новые люди заходят, прикуривают и кладут их. В ответ на мой недоуменный вопрос высокий парень, объяснявший друзьям, «где пристрелили Шурика», терпеливо объясняет: «Это – курящим. Покурят после смерти».



На кладбище все то же самое – бутылки с водой, фрукты, конфеты. Если кладбище –
это город мертвых, то на бесланском кладбище за несколько дней вырос целый новый квартал. Когда мы только ехали из аэропорта Владикавказа, Крис волновался, что не застанем похороны. «Будут еще похороны, будут! - махнул рукой таксист. – «Каждый день хоронят! Разве всех похоронишь за два дня!»



На протяжении нескольких сотен метров – свежевырытые могилы, букеты, венки, деревянные столбики и кресты, все с одной и той же датой. После двух часов – по традиции, тело выносят из дома в два – на кладбище начинают подъезжать автобусы, из них выходят толпы людей в черном. Женщины голосят, причитают – то ли плачут, то ли поют. «Как же золотко наше будем в землю класть, как же оставим ее здесь!» Мужчины издают какие-то странные звуки, у них клокочет в горле – они не умеют плакать, здесь так не принято. Но не плакать они не могут.



К нам подходит человек в черном костюме, представляется Русланом. «Я мусульманин, говорит он, – но после этого, - он показывает рукой на кладбище, - я начал колебаться в своей вере».

В Беслане есть мусульмане, есть христиане, есть и язычники. Религиозного конфликта в городе после побоища не возникло – любой житель с готовностью объяснит, что винит в трагедии не мусульман, а ингушей. «Это не религиозная проблема, а национальная, – объясняет Руслан, экономист и немножко историк, по собственному признанию. «Еще при советской власти над ингушами поставили начальника, а они его зарезали. «Я их спрашивал, ингушей – зачем? А они отвечают – он насаждал разведение свиней. И вот они как мусульмане так отреагировали. Объясни ему, - показывает на Криса, – я тоже мусульманин. И где я живу – там тоже в те годы сделали свиноферму. И мы, мусульмане, просто не ходили туда работать. Вот вам осетинское и ингушское решение проблемы».



Один из таксистов в эти дни даже говорит нам
уверенно: «Это все случилось, потому что бандиты были из ингушей. Если бы там одни чеченцы были, они бы не стали убивать наших детей. А ингуши – стали». После таких разговоров мне даже неудобно переводить вопрос Криса – почему у школы мы не видели венка со словами соболезнования от правительства Ингушетии. Горожане убеждены, что все рассказы об «интернациональной» банде захватчиков – лишь попытки властей предотвратить разжигание антиингушских настроений.

Но никто открыто не говорит о войне. Главный вопрос, который занимает людей – это куда делись дети, которых, по слухам, выводили живыми из здания и сажали в машины в суматохе во время штурма и которых теперь не могут найти. Еще ругают престарелую директрису школы – дескать, это она наняла за полцены не пойми кого ремонтировать школу, и вот результат. Больше всего ее ругают бывшие ученики.



Самое печальное – разговоры на улице. По мужчинам не всегда видно, оплакивают они кого-то или нет. Заведешь обычный разговор, а человек между делом упоминает, как жена-заложница пыталась вытащить убитого взрывом старшего сына. Или что они всей семьей переехали в Беслан из Ташкента за каких-то три недели до начала учебного года, чтобы жить рядом с родными, а теперь он потерял сестру, племянницу-первоклассницу и трехлетнего племянника. Зато понятно, что каждая заплаканная женщина в черном платке – в трауре, который, согласно обычаям, будет носить как минимум год.



В Беслане много женщин в черном. Здесь нельзя забыть, отвернуться, закрыть глаза. А за пределами города, республики? В Москве, где лишь в последний момент отменили праздничные мероприятия по случаю Дня города?

Двадцатичетырехлетняя Ирина смотрит новости по телевизору, где Беслан пока что занимает главное место, и с горечью говорит: «Вот увидишь – через месяц все об этом забудут. Никто и не вспомнит».



dontwait